1801c935     

Грин Александр - Фанданго



Александр ГРИН
ФАНДАНГО
I
Зимой, когда от холода тускнеет лицо и, засунув руки в рукава, дико
бегает по комнате человек, взглядывая на холодную печь, - хорошо думать о
лете, потому что летом тепло.
Мне представилось зажигательное стекло и солнце над головой. Допустим,
это - июль. Острая ослепительная точка, пойманная блистающей чечевицей,
дымится на конце подставленной папиросы. Жара. Надо расстегнуть воротник,
вытереть мокрую шею, лоб, выпить стакан воды. Однако далеко до весны, и
тропический узор замороженного окна бессмысленно расстилает прозрачный
пальмовый лист.
Закоченев, дрожа, я не мог решиться выйти, хотя это было совершенно
необходимо. Я не люблю снег, мороз, лед - эскимосские радости чужды моему
сердцу. Главнее же всего этого - мои одежда и обувь были совсем плохи.
Старое летнее пальто, старая шляпа, сапоги с проношенными подошвами - лишь
этим мог я противостоять декабрю и двадцати семи градусам.
С. Т. поручил мне купить у художника Брока картину Горшкова. Со стороны
С. Т. это было добродушным подарком, так как картину он мог купить сам.
Жалея меня, С. Т. хотел вручить мне комиссионные. Об этом я размышлял
теперь, насвистывая "Фанданго".
В те времена я не гнушался никаким заработком. Эту небольшую картину
открыл я, зайдя неделю назад к Броку за некоторым имуществом, так как
недавно занимал ту же комнату, которую теперь занимал он. Я не любил
Горшкова, как не любят пожатия холодной, потной и вялой руки, но, зная,
что для С. Т. важно "кто", а не "что", сказал о находке. Я прибавил также,
что не уверен в законности приобретения картины Броком.
С. Т. - грузный, в халате, задумчиво скребя бороду, зевнул, сказав: "Так,
так..." - и стал барабанить по столу красными пальцами. В это время я пил
у него настоящий китайский чай, ел ветчину, хлеб с маслом, яйца, был
голоден, неловок, говорил с набитым ртом.
С. Т. помешал в стакане резной золоченой ложечкой, поднял ее, схлебнул и
сказал:
- Вы, это, ее сторгуйте. Пятнадцать процентов дам, а что меньше двухсот -
ваше.
Я называю деньги их настоящим именем, так как мне теперь было бы трудно
высчитать, какая цепь нолей ставилась тогда после двухсот.
В то время тридцать золотых рублей по ощущению жизни равнялись нынешней
тысяче. Держа в кармане тридцать рублей, каждый понимал, что "человек -
это звучит гордо". Они весили пятнадцать пудов хлеба - полгода жизни. Но я
мог еще выторговать ниже двухсот, заработав таким образом больше чем
тридцать рублей.
Я получил толчок к действию, заглянув в шкапчик, где стояли пустые
кастрюли, сковорода и горшок. (Я жил Робинзоном). Они пахли голодом. Было
немного рыжей соли, чай из брусники с надписью "отборный любительский",
сухие корки, картофельная шелуха.
Я боюсь голода, - ненавижу его и боюсь. Он - искажение человека. Это
трагическое, но и пошлейшее чувство не щадит самых нежных корней души.
Настоящую мысль голод подменяет фальшивой мыслью, - ее образ тот же,
только с другим качеством. "Я остаюсь честным, - говорит человек,
голодающий жестоко и долго, - потому что я люблю честность; но я только
один раз убью (украду, солгу), потому что это необходимо ради возможности
в дальнейшем оставаться честным". Мнение людей, самоуважение, страдания
близких существуют, но как потерянная монета: она есть и ее нет. Хитрость,
лукавство, цепкость - все служит пищеварению. Дети съедят вполовину кашу,
выданную в столовой, пока донесут домой; администрация столовой скрадет,
больницы - скрадет, склада - скрадет. Глава семе



Содержание раздела